ПРОДОЛЖЕНИЕ. (О ПОЭЗИИ ХОДАСЕВИЧА — см. ЗДЕСЬ)

Я открыл Тютчева. И тут же снова увидел свое отражение. Стихотворение под названием «Проблеск» по содержанию очень похоже на то, что описано у Ходасевича в его «Музыке». Правда, тут естественная музыка проявлена с помощью эоловой арфы, а не просто «слышится» в морозном небе во время рубки дров (как у Ходасевича). Но суть та же:

Слыхал ли в сумраке глубоком
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полуночь, ненароком,
Дремавших струн встревожит сон?..

И отягченною главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
Но в утомительные сны.

Кто заставляет нас падать в утомительные сны? Таковы правила игры. Мы должны играть, забыв о том, что это игра. Пока Сознание не «решит» осознать само себя. И тогда сначала случается один «проблеск» за другим, потом проблески длятся все дольше, пока не остаются навсегда, постепенно растворив в себе того, кому они проблёскивали и с кем случались. И тогда игра продолжается, но уже воспринимается не всерьез, без излишнего трагизма. Как игра. Для трагедии необходимо время. Но когда ты сливаешься с проблесками, время исчезает. Точнее становится несущественным, условным (таково оно и на самом деле). Реальным воспринимается только настоящий момент, мгновение.

Тютчев был блестящим дипломатом, отцом большого семейства, был знаменит и уважаем современниками. Но сейчас большинство из нас знает его только как великого поэта. Потому что вся его прочая деятельность (помимо поэзии), какой бы успешной она ни казалась, была всего лишь «утомительными снами». А стихи – моментами Реальности.

Существенная часть его стихов – это просто красивые передачи момента. Вечные мгновения, которые он увидел так ясно, так слился с ними, что имел возможность запечатлевать в форме стихотворений и передавать нам. Собственно, в этом вся суть настоящей поэзии. Весь ее сакральный смысл, предназначение. (Если вообще уместно говорить о смысле и предназначении там, где нет никаких целей и намерений, а просто все происходит спонтанно, само собой, естественно и без усилий.)

О том, каково было Тютчеву-дипломату, Тютчеву-мужу, Тютчеву-отцу, и как он примерно себя чувствовал, мы можем узнать из другого рода стихов, которые то и дело попадаются среди упомянутых простых описаний момента. Например, «Бессонница», где поэт с ужасом осознает себя брошенным во времени, оставленным и мертвым:

Часов однообразный бой,
Томительная ночи повесть!
Язык для всех равно чужой
И внятный каждому, как совесть!

Лишь изредка, обряд печальный
Свершая в полуночный час,
Металла голос погребальный
Порой оплакивает нас!

Все великие поэты были если не просветленными, то, во всяком случае, имели неоднократные проблески, сатори. И кого-то из них эти сатори приводили к окончательному просветлению, а для кого-то – оставались только поразительными прозрениями и гениальными стихами. Как для Тютчева.

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.

Небесный свод, горящий славой звездной
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

Если вглядываться в его стихи, то кажется, что он так до конца никогда и не слился с этой пылающей бездной, ощущал себя как отдельную часть в центре этой пустоты. Но мог ли бы он записать эти строки, если бы слился с бездной? Вероятнее всего, большинство гениальных стихов и рождались как раз по той причине, что для поэтов эти проблески были интуитивными, спонтанными озарениями, часто лишенными на уровне ума какой-либо концептуальной подоплеки, системы. Они не понимали до конца, что с ними происходит. Не могли уяснить, откуда приходят к ним все эти «волшебные звуки» и «блаженные состояния». И, возможно, это заставляло их браться за перо. Просто чтобы не сойти с ума. Может быть, чтобы не потеряться во всем этом, сохранить свою отделенность. Ведь на уровне ума при интуитивном соприкосновении с миром духов возникает страх потери собственной идентичности в этом мире. И, не исключено, что стихи как раз были своего рода предохранительным клапаном, через который поэты как бы выпускали пар. Конечно же, это был спонтанный клапан, который открывался сам собой, когда было необходимо, и поэты не регулировали этот процесс. У Тютчева это внезапное открытие происходит, например, так:

Еще шумел веселый день,
Толпами улица блистала,
И облаков вечерних тень
По светлым кровлям пролетала,

И мне казалось, что меня
Какой-то миротворный гений
Из пышно-золотого дня
Увлек, незримый, в царство теней.

Ты просто начинаешь видеть все по-другому, не по-человечески. И вслед за этим рука «просится к перу, перо к бумаге». Это ум хочет формализовать опыт, пояснить самому себе что-то настолько необыкновенное, что жить как прежде уже нельзя. Нужно как-то упорядочить «древний хаос» «ночной души», которая «с беспредельным жаждет слиться». Но и этот «клапан» часто оказывался для поэтов защитным лишь якобы. А на деле — превращался в сатсанг, в окончательную дверь восприятия, войдя через которую, поэт описывал вещи почти такими, какие они есть на самом деле. «Почти», потому что Истина хотя и сквозила через дверцу того или иного стихотворения, но не сами слова были ее источником. Они только искусно преломляли свет, бивший на читателя из Реальности. А все остальное – шелуха («мысль изреченная есть ложь»).

Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи
Сии светила, как живые очи,
Глядят на сонный мир земной, —

Но днем, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом.

Однако те стихи Тютчева, в которых он просто транслирует момент, передает его вкус и краски, — эти стихи даже в большей степени работают в качестве таких дверей. Потому что в них почти нет психологизма, в них только момент, только Сейчас. И если погрузиться в такие стихи полностью, можно слиться с ними, как с настоящим Сейчас. Как с тем единственно реальным и истинным, которое есть всегда. Сейчас и вечно. Даже когда это Сейчас оформлено как воспоминание. Оно – Есть.

Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край.
День вечерел; мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай.

И ты с веселостью беспечной
Счастливый провожала день:
И сладко жизни быстротечной
Над нами пролетала тень.

Таких стихов-воронок у Афанасия Фета еще больше, чем у Тютчева. Воронок, в которые просто падаешь без единой мысли и объяснения. А Тютчев, даже транслируя мгновение, превращает его в сатсанг, в беседу об истине.

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул —
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул…
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном…
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всем!..

Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, томный, благовонный,
Все залей и утиши.
Чувства — мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!

Или вот еще, чистое мгновение, которое настолько уносит поэта, что он как бы просит в конце о пощаде (ошибочно принимая за «дремоту» и «самозабвение» то, что на самом деле есть вспоминание своей Истинной природы и Пробуждение):

Так, в жизни есть мгновения –
Их трудно передать,
Они самозабвения
Земного благодать.
Шумят верхи древесные
Высоко надо мной.
И птицы лишь небесные
Беседуют со мной.
Все пошлое и ложное
Ушло так далеко,
Все мило-невоможное
Так близко и легко.
И любо мне, и сладко мне,
И мир в моей груди,
Дремотою обвеян я –
О время, погоди!

С годами Тютчев все чаще почти сливается со стихийными силами, и если не растворяется в них, то, по крайней мере, сопоставляет себя с ними.

Какое дикое ущелье!
Ко мне навстречу ключ бежит —
Он в дол спешит на новоселье…
Я лезу вверх, где ель стоит.

Вот взобрался я на вершину,
Сижу здесь, радостен и тих…
Ты к людям, ключ, спешишь в долину —
Попробуй, каково у них!

В этом он почти что становится подобен китайскому живописцу, о котором упоминает Джидду Кришнамурти в книге «Свобода от известного»: «В древнем Китае, прежде чем начать писать картину, например, дерево, художник сидел перед ним много дней, месяцев, лет, не имело значения, как долго, пока он не становился деревом. Он не отождествлял себя с деревом, но был им. Это означает, что нет пространства между ним и деревом, нет пространства между наблюдающим и наблюдаемым, нет того, кто переживает красоту движения тени, густоту листвы, особенность окраски; он был полностью деревом, и только в таком состоянии он мог писать. Всякое утверждение со стороны наблюдающего, если он не осознал того, что он есть наблюдаемое, создает только новый ряд представлений, и он снова оказывается у них в плену. Но что происходит, когда наблюдающий осознает, что он есть наблюдаемое <…> когда наблюдающий поймет, что предмет, в отношении которого он действует, — это он сам, тогда между ним и предметом нет конфликта. Он есть это, он не является чем-то отделенным от этого. Пока он был отдельным, он делал или пытался делать что-то с этим, но когда он понял, что он есть предмет наблюдения, тогда нет никаких не нравится или нравится, и конфликт прекращается».

В этом волнении, в этом сиянье,
Весь, как во сне, я потерян стою –
О, как охотно бы в их обаянье
Всю потопил бы я душу свою…

Повторюсь: Тютчев, по всей видимости, так до конца и не реализовал свою Истинную природу, хотя и был к тому близок. Но его стихи, даже те из них, которые по форме выглядят как слезливые занудства на тему любви и подступающей старости, созданы в исключительном соприкосновении с Self, приоткрывают двери восприятия и оставляют привкус свободы. А там, где он работает как чистый транслятор, эта свобода захватывает читающего и топит в Самом себе.

Пламя рдеет, пламя пышет,
Искры брызжут и летят,
А на них прохладой дышит
Из-за речки темный сад.
Сумрак тут, там жар и крики,
Я брожу как бы во сне, —
Лишь одно я живо чую:
Ты со мной и вся во мне.

Треск за треском, дым за дымом,
Трубы голые торчат,
А в покое нерушимом
Листья веют и шуршат.
Я, дыханьем их обвеян,
Страстный говор твой ловлю…
Слава Богу, я с тобою,
А с тобой мне – как в раю.

К кому это обращено? К девушке? Конечно. К Вечной Женственности, к Душе. Которая и есть Истинное Я.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ ПО ТЕМЕ:
Побег к себе, или Что такое искусство
Исполнись волею моей…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>